Из Рыбинска я обнаружил быстрый поезд, который пересекает всю мою Тверскую область, проходит легендарную хлебную Бологое-Рыбинскую железную дорогу, от начала и до конца – и днем. Нельзя отказываться от такой возможности.
Поезд бежит быстро. Мелькают станции, мало где остановка. Люди торопятся в Петербург, люди не смотрят в окна. А я, завороженный, впитываю этот снег, эти краски начавшей светлеть зимы. Поминутно бегаю смотреть в окна коридора купейного вагона – показалось ли очередное знакомое мне село. Нет, еще рано… Мост через Волгу, одноименная станция со старым вокзалом, Некоуз, Воскресенское, Пищалкино. Так радует меня эта сторона. Хотя что в ней такого? Щетинка не то леса, не то кустарника, местами большие верховые болота, их, впрочем, дорога пересекает по касательной, мы едем все полями, полями. Иногда щетинка отступает, и пейзаж почти напоминает то, что было здесь лет сто, двести назад, когда леса не было даже на горизонте.
А все-таки, ну и что тут есть? С первого взгляда, если честно, то и ничего.
Я просто думаю, как хорошо у нас сложился день. Как мы чудесно посетили Успенский храм в Балабанове в Переборах, дворец культуры «Авиатор» и музей фортепиано. Везде нам были рады. Конечно, и накануне было неплохо: концерт в рыбинской библиотеке, пиво в «Богемии». Но даже важнее, чем все впечатления, меня зацепила одна мысль, которую высказал Алексей Ставицкий.
Алексей, слава Богу, кажется, совсем не изменился с нашей последней встречи в Твери, когда он (я это видел уже, смысла не было упираться) решился со своей коллекцией старинных инструментов перебираться в Рыбинск. Я это его решение одобрил – в тот момент никаких перспектив для его уникального концертного и музейного детища в Твери я не видел. И сейчас не вижу, к сожалению. Я ужасно жалел тогда Тверь, меня душила ревность к Рыбинску. Но, если уж упустили, разве я остановлю? К тому же и Рыбинск мне нравится.
Алексей Ставицкий в своем музее в Красном гостином дворе рассказывает о том, что они делают, об истории и о том, почему надо реставрировать старые рояли, клавесины, фортепиано. Это у него получается сумбурно, он реставрирует не потому, что четко знает, зачем, он просто этим дышит. Объяснения вторичны и излишни. Но вот он ухватывает свою любимую тему о том, как живет и влияет на нас звук – и внезапно становится очень строен и красноречив.
…Пейзаж за окном поезда между тем становится глуше. Над горизонтом загорается звезда, это высоко стоящая Венера. Вся равнина вдруг одушевляется, я не знаю, как это описать, одушевляется и все. Пока что мы в старом Мышкинском уезде. Вот сюда мы ездили с покойным Владимиром Александровичем Гречухиным, много лет назад, еще в наше первое знакомство. Господи, я тогда, мне кажется, был совершенным девственным дураком, и какой ерундой занимался. Впрочем, наверное, не ерундой. Но ничего еще местного не знал и очень этого стыдился. А он рассказывал обо всем тутошнем, как это делает, наверное, старый, немного взгрустнувший домовой, поминающий давно умерших хозяев своего опустевшего жилища.
Вот сюда, а ты будь здоров на многая лета, меня впервые свозил Виктор Валерьевич Бородулин. Мы заехали на станцию посмотреть деревянный вокзал, не помню, зачем. Мы ехали с Весьегонска, через весь этот отрезанный водохранилищем ломоть Ярославщины, записывали с ним почти столетнюю бабушку, мы посмотрели в окно на руины иконостаса в храме отца Павла (Груздева), поговорили с абсолютно пьяным попом, экзотично сидевшем на плетне с такими же абсолютно пьяными деревенскими мужиками. Вокруг была неописуемо подлинная деревня без признаков наступившего двадцать первого века.
И я тоже, помню, мало что запомнил тогда. Но нет, выясняется, что много. В моей, тогда намного более податливой к впечатлениям душе, отпечаталась очень медленно понижающаяся равнина с подобной миражу нечеткой границей земли и воды. Эта граница звучит слабо натянутой струной. Будто тихий-тихий, но отчетливый и грустный, очень низкий аккомпанемент перекрывает на сотню верст вокруг Рыбинского «моря» все другие звуки, которые издает жизнь природная и человеческая.
А, вот оно!
Алексей Ставицкий пытается объяснить на пальцах и на инструментах разницу в звуках. Это сложно. Звуки издают его «дети» - клавесины, фортепиано, рояли. Его пытаются спросить, какой инструмент он любит больше? Отшучивается: «у меня пасынков нет». Он сыплет названиями фирм-производителей роялей – они ничего мне не говорят, как, вероятно, ничего не говорят моим туристам мои восторги от словосочетаний имен иконописцев: «Федор Пототуев», «Логин Шустов», «Банщиков и Смирнов». И это в самом деле не важно. Кому что. Алексей нежно гладит инструменты: «Я не могу натягивать эти струны до конца, как было, поэтому сейчас играть инструмент будет тише, но струны подлинные и звучат именно так, как при Шопене…».
Алексей Ставицкий говорит, что у каждого инструмента есть свой голос, и этот голос никогда не повторяется. Я пытаюсь услышать этот голос, но, если честно, ничего не слышу. Кажется, вот здесь чуть помягче, вот и здесь. Еще напрягаюсь – и все равно ничего не слышу. Я не музыкант, к сожалению. Однако здесь что-то еще.
«Один мой друг, - говорит меж тем хозяин всего этого сокровища, - старый настройщик оргАнов, давал мне послушать его работу. «Я, - отвечал я ему, - ничего уже не слышу». – «Нет, - говорил он мне, - верхние трубки еще звучат». Об этом долго говорить, статью я писал... Но если коротко: мы слышим меньше, чем дети, у нас, взрослых, атрофируются в мозгу какие-то клетки, которые помогают слышать верхние тихие звуки. Они могут и сохраниться, если эту способность развивать, но мы способность не развиваем, наоборот, мы ее губим. Мы живем в мире, который стал в десятки раз громче, чем сто, двести лет назад. Дети маленькие еще слышат весь спектр, но и им с рождения почти ставят на уши наушники, с очень, очень громкой примитивной музыкой. И это преступление и катастрофа – они, взрослея, уже не могут различать полутонов звука, и их нельзя уже будет потом этому обучить. А в этих полутонах – очень много».
Кажется, я начинаю понимать. Почему наши голоса не звучат, наши песни не поются? Почему наши звуки бедны и примитивны?
А что если не только звуки?
Почему люди не радуются восхитительным оттенкам цветов на темнеющем снегу на закате, почему им все равно до нежной, хотя и простейшими средствами созданной палитры старинной росписи в храме? До деревянного дома, простого, маленького, но абсолютно совершенного от каждой детали до общего силуэта? Почему и вот этот пейзаж с пустыми деревнями, полями, колокольнями, корытцами речек и редкими огоньками станций никак у них в душе не отзывается? Наверное, хорошо поехать в Ярославль из Петербурга на выходные, но раз ты путешествуешь, не одним же ударным аккордом большого города создается музыка?
Может быть, потому, что нам мало играли классическую музыку в детстве на хорошем старом рояле?
…Вот поезд пересекает границу Тверской области, ее совсем не ощутить на местности, разве что вдруг обнаруживаешь, что уже – Сонково. Где-то там, рядом, конечно, если по карте – Кесова Гора, за ней и Кашин. На десятки километров ландшафт одинаковый, он такой будет далеко, до самой Волги у Калязина. Как верно у Андрея Тимофеевича Болотова об этой местности: равнина, подобная спокойному морю. Равнина совсем без рельефа, его очень мало. Разве кое-где овражек. К Бежецку слегка начинает холмить, но это, в общем, тоже погрешность на плоскости.
А я знаю об этой земле много, очень много, и по архивам знаю, но не только. Она живет для меня голосами людей, в основном уже ушедших, рассказавших случайно, походя, свои истории, когда я, журналистом, ездил сюда просто так, за «стариной». Кроме старины обнаруживалась здесь забытая, не такая, как на западе области, не такая, как под Тверью, не лесная и озерная, не рабочая, фабричная, а крестьянская страна, в которой даже говор с легким бежецким или кашинским «оу» и протяжением в речи гласных, невозможным в большом городе и пропадающем даже у кашинцев, перебирающихся в большие города. Люди говорят здесь не торопясь и негромко. Это можно еще услышать, но мне, безухому, уже трудно воспроизвести.
«Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…».
Застрянет же какая-нибудь ерунда в голове.
Холмов-то так и нету. За окном совсем темнеет, пышными снежными шапками налипает снег на деревья, за Удомлей идет густо – но почти ничего уже не видно в ночи.
В Бологом у меня короткая пересадка, и – домой.
