Юрий Коваль - русский писатель, родившийся 9 февраля 1938 года

85 ЛЕТ НАЗАД (9 февраля 1938 года) РОДИЛСЯ ДОБРЫЙ, СВЕТЛЫЙ И ОЧЕНЬ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ ЮРИЙ КОВАЛЬ. ВОДА С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ С рассветом начался очень хороший день. Тёплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться. Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу. День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, тёрлись друг о друга солнечными боками, и лёгкий шелест слышен был на земле. Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то всё кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след. Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течёт из-под холма ключевой ручей. У ручья я увидел Нюрку. Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся её портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на берёзке у ручья. – Закусываешь? – спросил я, сбрасывая с плеч корзину. – Воду пью, – ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась. – Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком. – Спасибо, не надо, – ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их. – Ты чего невесёлая? – спросил я. – Так, – ответила Нюрка и пожала плечами. – Может, двойку получила? – Получила, – согласилась Нюрка. – Вот видишь, сразу угадал. А за что? – Ни за что. Она снова глотнула воды и закрыла глаза. – А домой почему не идёшь? – Не хочу, – ответила Нюрка, не открывая глаз. – Да съешь ты хлеба-то. – Спасибо, не хочу. – Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так не пойдёшь домой? – Не пойду. Так и умру здесь, у ручья. – Из-за двойки? – Нет, не из-за двойки, ещё кое из-за чего, – сказала Нюрка и открыла наконец глаза. – Это из-за чего же? – Есть из-за чего, – сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза. – Ну расскажи. – Не твоё дело. – Ну и ладно, – сказал я, обидевшись. – С тобой по-человечески, а ты… Ладно, я тоже тогда лягу и умру. Я расстелил на траве куртку, улёгся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Ещё бы часок, полтора. – Тебе-то из-за чего умирать? – спросила Нюрка. – Есть из-за чего, – ответил я. – Хватает. – Болтаешь, сам не зная… – сказала Нюрка. Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжёлые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться. А день кончался. Давно уж миновал полдень, начинался закат. Облака, подожжённые солнцем, уходили за горизонт. Горела их нижняя часть, а верхняя, охлаждённая первыми звёздами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки. Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь. – Ты бы заплакал, если б я умерла? – спросила вдруг Нюрка. Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза. – Да ты что, заболела, что ли? – забеспокоился наконец я. – Что с тобой? – Заплакал бы или нет? – Конечно, – серьёзно ответил я. – А мне кажется, никто бы не заплакал. – Вся деревня ревела бы. Тебя все любят. – За что меня любить? Что я такого сделала? – Ну, не знаю… а только все любят. – За что? – Откуда я знаю, за что. За то, что ты – хороший человек. – Ничего хорошего. А вот тебя любят, это правда. Если бы ты умер, тут бы все стали реветь. – А если б мы оба вдруг умерли, представляешь, какой бы рёв стоял? – сказал я. Нюрка засмеялась. – Это правда, – сказала она. – Рёв был бы жуткий. – Давай уж поживём ещё немного, а? – предложил я. – А то деревню жалко. Нюрка снова улыбнулась, глотнула воды, прикрыла глаза. – Открывай, открывай глаза, – сказал я, – пожалей деревню. – Так вкусней, – сказала Нюрка. – Чего вкусней? – не понял я. – С закрытыми глазами вкусней. С открытыми всю воду выпьешь – и ничего не заметишь. А так – куда вкусней. Да ты сам попробуй. Я взял у Нюрки кружку, зажмурился и глотнул. Вода в ручье была студёной, от неё сразу заныли зубы. Я хотел уж открыть глаза, но Нюрка сказала: – Погоди, не торопись. Глотни ещё. Сладкой подводной травой и ольховым корнем, осенним ветром и рассыпчатым песком пахла вода из ручья. Я почувствовал в ней голос лесных озёр и болот, долгих дождей и летних гроз. Я вспомнил, как этой весной здесь в ручье нерестились язи, как неподвижно стояла на берегу горбатая цапля и кричала по-кошачьи иволга. Я глотнул ещё раз и почувствовал запах совсем уже близкой зимы – времени, когда вода закрывает глаза. ПОЗДНИМ ВЕЧЕРОМ РАННЕЙ ВЕСНОЙ Поздним вечером ранней весной я шел по дороге. "Поздним вечером ранней весной", - складно сказано, да больно уж красиво... А дело, правда, было поздним вечером ранней весной. Весна была ранняя, соловьи еще не прилетели, а вечер - поздний. Так что ж было-то поздним вечером ранней весной? А ничего особенного не было. Я шел по дороге. А вокруг меня - и на дороге, и на поле, в каждом овраге - светился месяц. Иногда я наступал на него - и месяц расплывался вокруг моей ноги. Я вынимал ногу из лужи - на сапоге блестели следы месяца. Капли месяца, как очень жидкое и какое-то северное масло, стекали с моего сапога. Так и шел я по дороге, по которой ходил и ясным днем, и тусклым утром, и - так уж получилось - поздним вечером ранней весной. ФИОЛЕТОВАЯ ПТИЦА. Как-то в мае, когда снег уже потаял, я сидел на стуле, вынесенном из дому, и чистил ружьё. Дядя Зуй сидел рядом на чурбаке и заворачивал махорочную самокрутку. — Видишь ты, какие дела-то… — сказал он. — Куры у меня не ноские. — Яиц не несут? — Яйцо в неделю — разве ж это носкость? Такого слова я вроде не слыхал. Чудное — сразу в нём и «нос» и «кость». Сквозь ружейные стволы я глянул в небо. В них вспыхнули и нанизались одно на другое светлые оранжевые кольца, где-то в конце стволов слились в голубой пятачок кусок неба. — Я уж тут новую несушку купил, — толковал дядя Зуй. — У Витьки Белова. У него все куры ноские. Дочистив ружьё, я пошёл поглядеть на новую несушку. Три курицы бродили у Зуюшки во дворе. Две-то были знакомые пеструшки, а третья — необыкновенного фиолетового цвета. Но вела она себя нормально, говорила «ко-ко-ко» и клевала намятую варёную картошку. — Что это за масть у неё? — Она белая, — сказал дядя Зуй. — Но, видишь ты, белые куры в каждом дворе, так я её чернилами приметил, чтоб не спутать. — Гляди, станет она фиолетовые яйца носить. Тут курица вдруг подошла ко мне и — хлоп! — клюнула в сапог. — Пошла! — сказал я и махнул ногой. Курица отскочила, но потом снова подбежала и — хлоп! — клюнула в сапог. — Цыпа-цыпа, — сказал дядя Зуй, — ты что, холера, делаешь? Тут я догадался, в чём дело. Сапоги были все облеплены весенней грязью. С утра я ходил на конюшню, а там кто-то просыпал овёс. Потом белил яблони, обкапал сапоги извёсткой. Каждый сапог превратился теперь в глиняный пирог с овсом и с извёсткой. Фиолетовой несушке так понравились мои сапоги, что, когда я пошёл домой, она двинула следом. На крыльце я снял сапоги и отдал ей на растерзание. Из окошка я видел, что она обклевала весь овёс и всю извёстку. Извёстка ей нужна, чтоб скорлупа у яиц была прочнее. Обклевав сапоги, курица опрокинула банку с червями, накопанными для налимов, и принялась за них. Тут я не выдержал, выскочил на крыльцо и схватил полено. Взмахнув чернильными крыльями, она перелетела со страху весь двор и уселась на берёзе. На другой день, возвращаясь с охоты, я увидел на дороге фиолетовую птицу. Издалека она узнала меня и подбежала, чтоб клюнуть в сапог. Пока была на дорогах грязь, курица встречала и провожала меня. Но вот весна кончилась, грязь на дорогах подсохла. Как-то я шёл из леса и снова увидел на дороге свою знакомую. А она-то даже и не поглядела на меня, пошла прочь. «Что такое?» — подумал я. Глянул на свои сапоги и увидел — нету сапог. Иду я по траве босиком — лето наступило. ТУЗИК. В деревне Василёво все собаки — Тузики, все коровы — Зорьки, а уж всё тётушки — тёти Мани. Заходишь в деревню, а тебя встречает первый Тузик — Тузик встречающий. Он весёлый, добрый. Трётся о твою ногу ласково, дескать — заходи, заходи. Дашь ему какую-нибудь корочку, и он так подпрыгивает от радости, будто ты ему целый торт отвалил. Идёшь по деревне, а из-за заборов новые Тузики глядят, насчёт корочки размышляют, а Зорьки в сараях мычат, а тёти Мани все на лавочках сидят, сирень нюхают. Подойдёшь к какой-нибудь тёте Мане, скажешь: — Тётя Маня, налила бы молочка, что ли! Пройдёшь через всю деревню — там молочка попьёшь, там редиску и попробуешь, сирени наломаешь. А за околицу тебя последний Тузик провожает. И долго смотрит тебе вслед и громко прощально лает, чтоб не забывал ты деревню Василёво. А вот в деревне Плутково все собаки — Дозорки, все коровы — Дочки, а уж все тётушки — всё равно тёти Мани. Там ещё мой друг сердечный Лёва Лебедев живёт. ОРЕХЬЕВНА Издали этот дом мне показался серебряным. Подошел поближе - и серебро стало старым-старым деревом. Солнце и ветер, снега и дожди посеребрили деревянные стены, крышу и забор. За забором ходила среди кур старушка и покрикивала: - Цыба-цыба-цыба... Тюка-тюка-тюка... - Хорошо-то как у вас, - сказал я, остановившись у забора. - Что тут хорошего, аньдел мой? - сразу отозвалась старушка. - Лес да комары. - Дом красивый, серебряный. - Это когда-то он был красивый, сто лет назад. - Неужели сто? А вам тогда сколько же? - И не знаю, аньдел мой, не считаю. Но ста-то, верно, нету. Да ты заходи, посиди на стульчике, отдохни. Я вошел в калитку. Мне понравилось, как старушка назвала меня - "аньдел мой". Она тем временем вытащила на улицу и точно не стул, а стульчик, усадила меня, а сама не присела. Она то спускалась в сад, к курам, то подходила к забору и глядела вдаль, то возвращалась ко мне. - Посиди, посиди... Цыба-цыба-цыба... Отдохни на стульчике... Отец-то мой, батюшка Орехий Орехьевич, этот дом сто лет назад построил. Вот тогда был дом золотой, а уж сейчас - серебряный... А больше нету ничего... комары да болота. - Как звали вашего батюшку? - переспросил я. - Орехий, так и звали - Орехий Орехьевич. - А как же вас звать? - А меня - Орехьевна... Ты посиди, посиди на стульчике, не спеши... Цыба-цыба-цыба... Тюка-тюка-тюка... А так ничего хорошего, аньдел мой- лес да комары... НЮРКА. Нюрке дядизуевой было шесть лет. Долго ей было шесть лет. Целый год. А как раз в августе стало Нюрке семь лет. На Нюркин день рождения дядя Зуй напёк калиток - это такие ватрушки с пшённой кашей - и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить. - Купи конфет килограмма два, - говорит Пантелевна. - Подушечек. - Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьёзнее. Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак - чувствуется в рюкзаке что-то тяжёлое. Ёлки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Всё в нём цело, и стёкла есть, и окуляры крутятся. Протёр я бинокль сухой тряпочкой, вышел на крыльцо и навёл его на дядизуев двор. Хорошо всё видно: Нюрка по огороду бегает, укроп собирает, дядя Зуй самовар ставит. - Нюрка, - кричит дядя Зуй, - хрену-то накопала? Это уже не через бинокль, это мне так слышно. - Накопала, - отвечает Нюрка. Повесил я бинокль на грудь, зашёл в магазин, купил два кило подушечек и пошёл к Нюрке. Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришёл в хромовых сапогах и с мамашей Миронихой. Принёс Нюрке пенал из берёсты. Этот пенал дед Мироша сплёл. Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буковками: "Нюри". Пришли ещё ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что-нибудь школьное: букварь, линейку, два химических карандаша, самописку. Тётка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из жёлтого кожзаменителя. Братья Моховы принесли два ведра черники. - Целый день, - говорят, - сбирали. Комары жгутся. Мирониха говорит: - Это не школьное. - Почему же нешкольное? - говорят братья Моховы. - Очень даже школьное. И тут же сами поднавалились на чернику. Я говорю Нюрке: - Ну вот, Нюра, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот - бинокль. Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть. А Мирониха говорит, как будто бинокль первый раз видит: - Это не школьное. - Почему же нешкольное, - обиделся я, - раз в него будет школьница смотреть! А дядя Зуй говорит: - Или с учителем Алексей Степанычем залезут они на крышу и станут на звёзды глядеть. Тут все пошли в дом и как за стол сели, так и навалились на калитки и на огурцы. Сильный хруст от огурцов стоял, и особенно старалась мамаша Мирониха. А мне понравились калитки, сложенные конвертиками. Нюрка была весёлая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола. Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть. А мы сели у окна, и долго пили чай, и глядели в окно, как играют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки. Потом гости стали расходиться. - Ну, спасибо, - говорили они. - Спасибо вам за огурцы и за калитки. - Вам спасибо, - отвечала Нюрка, - за платье спасибо, за фартук и за бинокль. Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября. Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку. Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью "Нюри". В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у неё висел бинокль. Шагах в десяти за нею шёл дядя Зуй и кричал: - Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла! - Ну-ну-ну… - кивала Пантелевна. - Какая молодец! И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюрку, потому что в этот год она была единственная у нас первоклассница. Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у неё цветы и сказал: - Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем на крышу и будем на звёзды смотреть. Дядя Зуй, Пантелевна, тётка Ксеня, Мирониха и ещё много народу стояли у школы и глядели, как идёт Нюрка по ступенькам крыльца. Потом дверь за ней закрылась. Так и стала Нюрка первоклассницей. Ещё бы, ведь ей семь лет. И долго ещё будет. Целый год.